Вчера был ровно месяц, как бабушка умерла. Сейчас я еду в N, город, где она родилась, чтобы забрать свидетельство о ее рождении. Без него чиновники похоронного ведомства сначала не разрешали похоронить бабушку рядом с ее родителями, но потом смилостивились, и под честное слово и обещание привезти это свидетельство позволили. Хотя для меня эта поездка в первую очередь дань памяти ей. Мне хотелось бы посмотреть место и может быть дом, где бабушка родилась, где прошло ее детство, о котором я так много слышал от нее. Но теперь уже некого спросить, как это место найти. И хотя мне предстоит побывать только в ЗАГСе, который, если верить карте, находится недалеко от железнодорожной станции, мне важна эта поездка. Трудно объяснить – почему. Есть ощущение, что я делаю это для нее, хотя ей, конечно, уже нет никакого дела до всей этой бюрократии. Эта поездка, чтение акафиста о единоумершем и мысли о надгробном камне, который надо будет поставить в следующем году, поддерживают мою связь с ней. Обычно эта связь не прерывается, потому что после ухода человека остаются воспоминания о нем. Но у меня не осталось воспоминаний. Мои воспоминания таяли, как свеча, параллельно с тем, как таяла ее жизнь. Мы были очень близки. Я часто бывал у нее, и всегда о ней думал. Когда долго не удавалось ее навестить, она приходила ко мне во снах. Это было и долгожданным свиданием и сигналом, что больше тянуть невозможно, и я приезжал к ней. Но болезнь, сосудистая деменция, постепенно забирала ее. Я наблюдал за этим процессом. Он не был скор, все происходило постепенно, и перемены не шокировали меня, как шокировали тех, кто общался с бабушкой реже. Ее болезнь забирала мою память о ней. Я уже не помнил, как было раньше, когда она была здорова, и мы могли говорить обо всем на свете. Со временем я стал забывать и тот период, когда круг тем нашего общения сильно сузился, и бабушка постоянно повторялась. Забыл те несколько вопросов, которые она мне задавала в последние месяцы ее жизни… Вероятно, так мой мозг мирил меня с приближением неизбежного, ведь терять глубоко нездорового человека легче, чем терять здорового, хотя бы он и был здоров только в воспоминаниях. Я помню ровно столько, чтобы обозначить эти периоды, но из моих воспоминаний ушла жизнь. Они – в сумерках, и бабушки в этих сумерках нет. Примерно за неделю до ее ухода мне приснился сон. Мы с бабушкой сидим рядом в поезде. Она хорошо выглядит и улыбается, я рад ее видеть здоровой. Я хочу сфотографировать ее, поднимаю телефон, но ее нет на экране. Через секунду ее нет уже и в поезде, она за стеклом, полупрозрачная, как призрак. Поезд трогается, а она остается. Тогда я не придал этому сну особого значения, и вспомнил его уже после того, как ее не стало. Не думаю, что это было предупреждение или прощание, но это была хорошая метафора того, что произошло с моей памятью о бабушке. Она растворилась, и в воспоминаниях осталась только бабушкина тень. Я был рядом с ней два ее последних часа. Я благодарен Господу за эту возможность. Увы, бабушка была без сознания. Утро субботы, я долго валялся в постели, когда раздался звонок из пансионата. Во мне все сжалось, как бывало всегда, когда оттуда звонили. «Остались считанные часы» — сказала управляющая, и через десять минут я выехал. Не было слез и страха, но было сильнейшее внутреннее напряжение и еще удивление. Я шел по платформе вокзала, чтобы сесть в электричку, и думал: когда в следующий раз я тут окажусь, бабушки уже не будет. Очень странно заранее знать точное время смерти любимого человека. Это совсем непохоже на осознание того, что смертельно больному осталось недолго. В слове «недолго» сохраняется надежда, у меня же надежды не было. И дело, наверно, не только во времени, но и в пространстве. Тогда, на вокзале, я осознал: сегодня бабушки не станет, а эта платформа останется. И также будут ходить поезда, но ни один из них никогда уже не привезет меня к ней. В папке с бумагами о ее смерти и похоронах я сохранил два билета на электричку: один – прижизненный, второй – посмертный. И разница между ними всего в несколько часов. Утром того дня она впала в кому. Глаза были открыты, но уже не реагировали на свет, рот приоткрыт, дыхание тяжелое, но без хрипов. Никакой реакции на прикосновения и звуки. Я попросил оставить нас. Сидел рядом, просил прощения и благодарил. Плакал. Гладил ее по плечу. Болезнь съела ее когда-то большое пышное тело. Она лежала такая маленькая и хрупкая. Но мне казалось, она была такой всегда. Это великое таинство — наблюдать, как организм борется за свою жизнь. По признакам, о которых я не хочу тут писать, было понятно, что смерть ее забирает. Оставалось только дыхание. Тяжелое, превозмогающее. Я заворожено следил за тем, как поднималась ее грудь. Нашел в интернете молитву, которую читают над отходящим человеком. В ней я просил Господа о ее смерти, и это были самые страшные слова, которые мне когда-либо доводилось произносить. В какой-то момент дыхание остановилось. Я вышел, чтобы позвать сиделку, сказал ей, что все закончилось, но когда мы вместе вошли в комнату, бабушка снова дышала. Через несколько минут ее не стало. Самым страшным в этот день было видеть, как сиделка накрыла бабушку с головой одеялом. Тогда я осознал – ее больше нет. До похорон каждый раз, когда я закрывал глаза, мозг прокручивал эту сцену снова и снова. Потом в церкви после отпевания все повторилось — священник накрыл бабушку саваном. Я вышел, чтобы не видеть, как над ней захлопнется крышка гроба. Последние два года бабушка жила в пансионате, недалеко от того места, где прожила большую часть своей жизни. Я отвез ее туда, когда она стала совсем беспомощной. Бабушка жила одна, на соседней с нами улице, чудила, но одевалась по погоде, исправно ходила в магазин и могла себе приготовить еду. Но в какой-то момент она забыла, как зажечь газ, чтобы поставить чайник, и что нужно купить в магазине, чтобы поесть. Тогда я стал приходить к ней два раза в день, приносил готовую еду из кулинарии, разогревал, а на обед, когда я был на работе, оставлял что-то в холодильнике. Долго так продолжаться не могло. Переехать к ней в однокомнатную квартиру никто не мог. Взять к себе – тоже. Бабушке нужен был постоянный, круглосуточный уход и контроль. Она страдала от расстройства сна и могла всю ночь слоняться по квартире. В России не принято отдавать своих стариков в дом престарелых. Отдать – значит избавиться, так у нас считают. «С глаз долой из сердца вон». Частных пансионатов мало и о них ничего не известно, государственные – чудовищны. Нужен был хороший частный пансионат. Я посмотрел два ближайших. Оба они представляли собой специально оборудованные большие частные дома в садовых товариществах. Остановился на пансионате в поселке N. Он был гораздо уютнее, чем первый, и напоминал мне о моем детстве, когда бабушка почти каждое воскресенье водила меня пешком в старинную церковь в том самом поселке. 5 октября 2016 года я пришел к бабушке домой, собрал ее вещи – только самое необходимое, как мне объяснили в пансионате, посадил ее в такси и увез из дома, куда она никогда уже больше не вернулась. Мы ехали мимо водозабора, где бабушка дежурила, выйдя на пенсию. В дни ее смен мы с сестрой собирали щавель на склонах специально насыпанных уже не помню для чего холмов, с интересом смотрели, как бабушка ловко справляется со сложной, хотя и архаичной электроникой. Я показал бабушке в окно водозабор, она его не узнала. Потом мы проехали мимо той церкви, она не вспомнила и ее. Когда ее заселили, я пошел домой пешком. Минут сорок быстрым шагом через луга, где я всегда любил гулять. На душе было тяжело. Бабушка постоянно звонила и что-то просила, не помню сейчас, что именно. Я что-то ей обещал, через несколько минут она звонила снова, забыв о предыдущем звонке. Я не брал, она продолжала звонить. Сердце разрывалось, и я отвечал. Так продолжалось два дня пока сиделка не попросила забрать у бабушки мобильник – так она должна была быстрее адаптироваться к новой обстановке. Я забрал и попросил номер у сиделки, иногда звонил ей, просил передать трубку бабушке. Говорить по телефону было еще сложнее, чем лично – бабушка задавала одни и те же вопросы, мысль обрывалась на полуслове. «Забыла», – растерянно улыбалась бабушка. Думал, буду навещать ее каждые выходные и не мыслил уехать в отпуск и бросить ее «там» на несколько недель. Но жизнь берет свое. Я переехал в Москву, и стал бывать у нее раз в две недели. Ездить к ней было страшно. Страх нарастал по мере приближения к пансионату. Когда я поднимался по лестнице в ее палату на втором этаже, колени дрожали. Я боялся увидеть, что ей стало хуже. Деменция брала свое, но медленно, и изменения не так уж бросались в глаза. Как любому человек, иногда ей было лучше, и она говорила больше, хорошо ела гостинцы, которые я привозил, улыбалась, мы гуляли во дворе. Иногда хуже – и тогда мне казалось, что она вот-вот умрет, хотя это было большим преувеличением. Меня терзала совесть. Я не был уверен, что поступил правильно, поместив ее в пансионат. Я не знал, как ей тут. Только она смогла бы мне об этом рассказать, но она не могла. Она ни на что не жаловалась. Я жадно ловил в ее путанных речах признаки отношения к новому дому, но не находил ничего, что дало бы мне право утвердиться в той или иной мысли. Я был готов настоять, чтобы мама взяла ее к себе, но хотел располагать железными основаниями для этого. Мне не хотелось, чтобы жизнь мамы превратилась в ад. Я спрашивал у управляющей, но не в ее интересах было говорить мне правду. Она благодушно заверяла, что для моей бабушки нет на свете места лучше, чем этот пансионат. А может быть это и было правдой? Я выводил на откровенные разговоры сиделок – простых теток из провинции, – но видимо ими руководил страх потерять работу. Или они искренне в это верили? Я заговаривал с родственниками других постояльцев, но и на их слова не мог положиться – они оправдывали себя, и в этом смысле ничем от меня не отличались. Врачи говорили, что состояние бабушки не позволяет ей адекватно оценивать происходящее вокруг. Она не понимает, где находится, и ей это не очень важно. И, правда, когда я уходил, она спокойно меня отпускала, быстро переключаясь на другие занятия. С другой стороны – в разговорах она часто говорила, что хотела бы навестить нас… Я так и не понял, каково ей было там. Я рассказал ей все это, когда она уходила, но мне не стало легче, потому что она меня уже не слышала. P.S. Я хотел написать о бабушке, а получилось, что написал о себе, о своих чувствах и переживаниях в связи с ее утратой. Но я не сказал о главном. Не сказал, потому что не знаю, как к этому подступиться. Наша любовь к родителям не бескорыстна. В ней много благодарности и много ожидания заботы. По мере того, как бабушка менялась, и мои воспоминания о ней уходили, менялось и мое чувство к ней. У меня нет детей, но есть маленькая племянница, и я могу сравнить это чувства с любовью к маленькому ребенку. Вас еще не связывают общие воспоминания, ты ничего от него не ждешь, но ты просто радуешься, что он есть. Я так любил бабушку последние годы ее жизни.