«Мою первую машину я и мои друзья называли «свинцовые сани»: тяжелая, неповоротливая. Однажды я ее припарковал у железнодорожной станции в восточном Чикаго, даже не закрыв на ключ – кому нужна эта колымага. Но если ворам и в голову не пришло ее угнать, то вандалы приложили свою руку. Вернувшись через час, я обнаружил раскуроченную машину: были разбиты фары, лобовое стекло и все остальные окна. Обомлевший, я позвонил отцу. Без вопросов и обвинений он коротко сказал: «Еду». Когда мы ехали домой, я весь кипел от гнева, но скорее от того, что мой отец молчал. У него был особый дар – молчать. На следующее утро, проснувшись намного раньше меня, отец поехал на местную автомобильную свалку, чтобы найти недостающие части для моей машины. А вечером занялся работой. На улице было морозно, дул ледяной ветер. Отец молча делал свою работу, я ему только светил фонариком и подавал инструменты. Мы вообще мало разговаривали. Он всегда был такой молчаливой глыбой. Говорят, ветераны, прошедшие войну в Корее, все такие неразговорчивые. Однако мальчишкой я этого не понимал и считал, что в чем-то провинился перед отцом. Однажды на каком-то празднестве он вдруг стал неожиданно словоохотливым и произнес: «Самое лучшее, что я могу сделать для своего сына, это не мешать ему жить». У меня не хватило смелости попросить его объяснить, что он имел в виду… Несколько лет назад поздно вечером мне позвонила сестра, сказав, что отец может умереть в любую минуту. Она считала, что я, как единственный сын, должен быть в этом время рядом с ним. Не думаю, что она была права, но я все равно поехал. И вот я в бесконечной пробке в Чикаго, сижу и размышляю. Все мысли неизменно уводят меня в пансионат для пожилых с болезнью Альцгеймера, где теперь живет отец. Ехать не хочется. Приезжаю, паркуюсь, записываюсь на вахте. Через минуту уже в его комнате. Отец лежит, обложенный подушками, неподвижно уставившись на стену. Я тихонько пожимаю ему руку. «Привет, папа! Это я». Он медленно поворачивает ко мне голову. Моргает, пытаясь сфокусировать внимание. Внутри меня страх – вдруг он не помнит, как меня зовут. Присаживаюсь на кровать. Подскакиваю. Сзади мои штаны становятся мокрыми – мгновенно пропитались мочой. «Папа! Давай снимем пижаму. Прямо сейчас!». Отец все также смотрит в упор. Я понимаю, что ничего не происходит. Сняв пижаму, я подхожу к шкафу: там лежат пижамы, одеяла, простыни. Через несколько секунд я пытаюсь надеть пижаму. Кажется, что я надеваю ее на осьминога. Появляется сиделка. Оценив ситуацию, она подходит к отцу и переодевает его. И меняет постель как волшебница – даже не побеспокоив больного. И протягивает что-то мне. Памперс. Тяжелый, с него капает. Я таращусь на него в недоумении. Сиделка нарушает молчание: «Позову дежурного – он вытрет пол. Памперс можно выкинуть в мусорный бак». Подоткнув подушки отцу, уходит. Видно, что все она делала с уважением к больному человеку. Поворачиваюсь к отцу. Он мне кивает. Я в ответ тоже киваю и говорю: «Сейчас вернусь. Переоденусь только». Вернувшись через несколько минут, говорю: «Вот я и дома». Еще никогда сухая одежда не была таким счастьем. Тут я замечаю, что у отца стучат зубы, он бледный, как полотно. Простыни сухие. В шкафу больше нет одеял. Выбегаю в коридор. Никого. Губы у отца посинели. Я ложусь рядом с ним. Румянец появляется на его лице. Он засыпает. Рухнув в кресло, я просыпаюсь только на следующее утро. Спина болит, и тут я слышу голос. Это отец. — Что с тобой? — Затекла спина. — Я спрашиваю, что случилось? — Н-ничего. — По голосу не похоже. Отец потирает подбородок: «Побриться бы». Мне удается усадить его в коляску. Беру электробритву с полки. У меня слезы на глазах. Свою любовь отец никогда не выражал словами. Только поступками. Пытаюсь включить в розетку бритву, а слезы застилают глаза. Притворяюсь, что проблема в розетке, а не во мне. Бритва заработала – отец побрит. Затем чищу ему зубы. Оказывается, отцу давно не стригли ногти. Беру ножницы, встаю на колени и стригу ногти. Пора спать. Нахожу памперс, и мы общими усилиями надеваем его. Все молча. Сижу, уставший, уставившись в пустоту. «Думаешь об Эллен и дочерях?», — внезапно спрашивает отец. Я так соскучился по семье, что горло мое перехватывает. — Они у тебя очаровательные. — Это наследственное. — И передается через поколение. Отец ухмыльнулся. Я захохотал. Хохочу, пока слезы не начинают литься из глаз. — Я не хочу уходить. Голос мой дрожит. — Хочу остаться с тобой. — Но тебе пора идти. Они ждут тебя дома. — Ты нужен мне. — Нет. — Что ты имеешь в виду? — Твое место дома, с семьей. Все, что сделал для них хорошего, ты сделал сам. Я тут ни при чем. Теперь иди домой. Ты уже достаточно сделал для меня. И я скоро тоже отправлюсь домой. Он уставился в потолок. — Отец, помнишь мои «свинцовые сани». Помнишь, как ты спас меня. Не сказав ни слова. Помнишь? Я почти кричу, вцепившись в поручни кровати. Я остаюсь в Чикаго с сестрой. Прилетели Эллен и дочери. После похорон вместе с сестрой смотрим старые фотографии. На всех фотографиях отец улыбается. На одной из них он крепко обнимает меня за плечи».